Больница святителя Алексия митрополита Московского

Воспоминания Е.Б. Поповой о своем деде С.Я. Попове, первом главном враче и директоре больницы и богадельни, и о Козельщанской иконе Божией Матери

Воспоминания Е.Б. Поповой о своем деде С.Я. Попове, первом главном враче и директоре больницы и богадельни имени Ивана и Александры Медведниковых, и о Козельщанской иконе Божией Матери.

Мой дед Степан Яковлевич Попов - врач-психиатр, а также прекрасный терапевт, и вообще врач широкого профиля, доктор медицины, был награжден двумя орденами Св.Анны и Св.Станислава.

Его родители - армяне, бежавшие из Персии в Россию от христианских погромов с маленьким ребенком на руках - сыном Артемием. Дед же мой, Степан, родился уже в России в 1859 году, 25 декабря по новому стилю. Его родители осели в Астрахани, где была армянская диаспора. Фамилию им пришлось сменить. Ранее они были Лазарян. В то время любую фамилию меняли на Поповых. Для них это было вполне оправдано, так как отец был священнослужителем. Жили они бедно, питались хлебом и дынями. Дети бегали босиком и в домотканых рубашках. Мальчик Степан отличался большой любознательностью и очень рано пошел в школу. По окончании 1-ой ступени родители хотели послать его работать. Но Ученый совет школы отправил прошение Государю, чтобы мальчика учили за государственный счет, и прошение было удовлетворено.

Степан стал учиться в интернате. Режим там был строгий. Ученики носили форму; по субботам, перед баней, всех, провинившихся за неделю, (по заранее подготовленному списку) пороли - иногда за дело, а иногда и так. Я думаю, что моего деда - за дело, так как он был, наверное, страшным баловником, потому что даже в пожилом возрасте с удовольствием баловался со мной, как ребенок и заразительно смеялся от души.

По окончании интерната он поступает в Медицинский институт в Москве, блестяще оканчивает его и получает направление во Францию для прослушивания лекций знаменитого врача-невропатолога Ж. Шарко.

А перед отъездом Степан Яковлевич сватается за богатую невесту. Ею стала моя бабушка Анна Александровна Трубникова. Она также училась в этом институте, но в числе остальных женщин была отчислена после выхода Царского Указа, гласившего, что женщины не должны получать высшее образование. К тому же она пережила страшную трагедию - потеряла любимого человека, ее однокурсника Сергея Цветкова, который вместе с другими добровольцами поехал па Волгу для борьбы с эпидемией холеры, там заразился и умер (похоронен на Ваганьковском кладбище в Москве). Анна Александровна была в неутешном горе и хотела уйти в монастырь. Родители слезно просили ее не делать этого, а выходить замуж. И после долгих уговоров она сказала: «Хорошо, сватайте меня, но только, чтобы он был врач».

Так состоялся их брак, брак совершенно незнакомых друг с другом людей, но оказалось, что они были единомышленниками, и интересы их совпадали абсолютно во всем. Они очень полюбили друг друга, были всегда неразлучны, даже работали вместе, и шли по жизни рука об руку. Бабушка моя была некрасива - небольшого роста, сухощава, но с большим добрым сердцем, прекрасно образована, в совершенстве знала французский и немецкий языки. Она делала для дедушки нужные ему переводы и живо интересовалась всеми его работами.

Поездка во Францию стала их свадебным путешествием. Позже они объездили всю Европу, даже их первенец родился в Вене. Его крестили в православной церкви русского посольства. Назвали сына Борисом - это был мой отец Борис Степанович.

Когда семья вернулась в Москву, дед стал работать в Марьинской больнице, располагавшейся в районе нынешней площади Суворова. Много времени он уделял научной работе, написал несколько научных трудов, а также в 1896 году защитил докторскую диссертацию по психиатрии на тему «О гистогенезе коры мозжечка».

После смерти Александры Ксенофонтовны Медведниковой - вдовы богатого московского купца Ивана Лонгиновича Медведникова, их состояние, по завещанию, было употреблено Городской Управой на устройство и содержание благотворительных заведений: гимназий, приютов, богаделен и пр. Часть денег выделялась на постройку больницы и богадельни для нервнобольных. Земельный участок для строительства был выбран на краю Москвы, дальше начинались деревни. Создание проекта нового больничного комплекса было поручено известному архитектору Сергею Устиновичу Соловьеву и моему деду Степану Яковлевичу Попову. Они вместе много трудились над проектом и довели его до совершенства. Комплекс был закончен в 1903 году и получился, как игрушка. Дом был цвета топленого молока с зеленой крышей. Под окнами - керамические вставки: сиреневого цвета яблони с золотыми яблоками и фантастические зеленые с красным птицы. Центральные двери - резные, дубовые, а сверху над ними мозаика с изображением Георгия Победоносца. На дверях, выходящих на лестничные клетки, - цветные витражи. Паркет везде - дубовый, со звездами и другими рисунками.

При больнице две церкви со звонницами, крытые черепицей зеленого цвета, отливавшей золотом. Такой же черепицей покрыты купола. Все блестело и сверкало необыкновенной красотой и чистотой.

Снаружи, по периметру ограды больницы были высажены липы. Со стороны Большой Калужской улицы (теперь Ленинский проспект) они росли хорошо, а по переулку и по Малой Калужской - почему-то плохо, и мне кажется, что они до сих пор там чахнут.

В 1938 году была проведена реконструкция Большой Калужской улицы, и липы пересадили на набережную вдоль Кремлевской стены.

Надо сказать, что по возвращении из заграницы, мой дед и бабушка купили в Звенигородском уезде Московской губернии имение «Волково», построили там добротный деревянный дом с резными наличниками и крыльцом. Бабушка любила разводить цветы и умела это делать, а дедушка выращивал из косточек саженцы деревьев. При больнице разбили небольшой сад, и Степан Яковлевич собственноручно посадил там свои саженцы. Это были декоративные деревья и кустарники, которые пышно цвели. В центре сада возвышалась небольшая кедровая роща. Рука у деда была легкая, и все хорошо росло. По внутренней стороне ограды пышно цвела голубая сирень.

Итак, Попов Степан Яковлевич - главный врач и директор больницы и богадельни им. И. и А. Медведниковых. Ему удалось создать деловую и, в то же время, дружескую обстановку среди сослуживцев. Основной медицинский персонал и сам он жили в трехэтажном доме при больнице. Работали, как говорится, не за страх, а за совесть, во всем беря пример со своего начальника. Знали, что он всегда поможет и заступится. Хотя он и был со всеми на дружеской ноге, но спрашивал строго. Так, например, у него в кармане всегда был чистый носовой платок. Им он протирал подозрительные места и, ни слова не говоря, показывал тому, кто отвечал за чистоту, что там-то пыль, и это действовало лучше всякого выговора. Вообще дед никогда не повышал голоса. Самое худшее, что он мог сделать - это высмеять острым словом, которое потом прилипало к человеку. Ночами он часто ходил по больнице в мягких самодельных тапочках, совершенно неслышно. Так, однажды он застал дежурную нянечку, спящей в коляске. Недолго думая, он закатил ее в туалет, а сам ушел. Проснувшись, она пришла в ужас, и, когда начался рабочий день, она бросилась в ноги Степану Яковлевичу. Он поднял ее, усадил на стул и стал расспрашивать, почему это произошло. Оказалось, что она провожала в армию сына и была очень переутомлена. Дед даже не упрекнул ее. (Этот эпизод знали все. Рассказала мне его она сама. Звали ее тетя Шура Павлова.)

Кроме работы в больнице, у деда была большая частная практика, в том числе терапевтическая. Так у него лечилась семья московского генерал-губернатора, жена писателя Чернышевского и много других известных в то время людей. Однако, кроме знатных персон, он лечил бедных и бездомных, которых подбирал на улицах, а после их выздоровления устраивая на работу к себе в больницу. По праздникам у нас дома пеклись пироги специально для больных, у которых не было посетителей. Дед разносил им гостинцы и всякие лакомства, вплоть до малинового варенья, которое очень любил и варил собственноручно. Для каждого из таких одиноких он находил добрые слова, чтобы поднять их настроение.

Когда началась война 1914 года, больницу превратили в госпиталь. В одну из комнат своей квартиры бабушка с дедушкой взяли человек 10-12 легко раненых и лечили их за свой счет. По мере выздоровления их меняли.

В свою очередь, и больные, и персонал больницы, и все, с кем он хоть раз встретился, просто обожали Степана Яковлевича. В нашем доме было много благодарственных писем и стихотворений, рисунков, вышивок, поделок и других сувениров своей работы, которые благодарные больные дарили Степану Яковлевичу на память. В 1932 году, после его смерти, наша семья передала эти подарки в Литературный музей г.Москвы, а часть вещей была роздана на память близким ему людям.

С 1917 года, будучи уже в преклонном возрасте, дед стал работать обычным врачом, а затем ушел на пенсию. Но так как он, был человек деятельный, то находил себе другие дела, например, читал врачам лекции в актовом зале (бывшая церковь). Или, когда консилиум не мог поставить диагноз, за Степаном Яковлевичем приходили два представительного вида врача в белых халатах, надевали на деда его халат, сзади на завязочках, и вели его, небольшого сгорбленного старичка, под руки. Он брал с собой слуховую трубочку, небольшую, из светлого пальмового дерева. Послушает, постучит, посмотрит в глаза и точно определит болезнь.

В то время, в 20-е годы, на улицах было много бандитов, которые ходили с финками. На Малую Калужскую было страшно показаться. Степан Яковлевич нашел подход и к этим «бандитам». Это были подростки и молодые люди, у которых трудно складывалась жизнь. Но все они имели какие-то призвания и даже таланты. Они приходили к нам домой, сидели у деда в комнате, о чем-то оживленно разговаривали. Потом начали собирать детекторный приемник, паяли (радио тогда только появлялось в нашей стране). Когда у них что-то получалось, и в наушниках скрипела музыка, то-то был восторг. Каждый раз вызывали меня, маленькую девочку, чтобы поделиться своими достижениями. В последствии из них вышли инженеры и другие специалисты, и даже один поэт. С каждым разом их приходило все больше. Уже не на что было садиться. Тогда больница выделила помещение, где они стали собираться. Это был как бы клуб «красный уголок».

Дед стал много времени уделять и мне. Он думал, что самое главное в школе – это чистописание, и стал меня учить ему заранее. Мне было пять лет, буквы я еще не все знала. Так, у меня получался казус с буквой «Д». Я ее выворачивала не в ту сторону, и выходило что-то вроде скрипичного ключа. Дед звонко и заразительно хохотал, я смущалась, а потом тоже смеялась. Мы  играли в разные настольные игры. Выигрывал, иногда даже жульничал, и очень радовался, когда я зевала и не замечала этого. Любил он готовить восточные сладости. Я всегда присутствовала при этом. Мы с ним гуляли во дворе. Он садился на раскладной стульчик на солнышке, а я играла около него. Когда пробегали из корпуса в корпус молодые сестрички, он подзывал их: «А ну, посмотри, что у меня в кармане», - говорил он. Там всегда были леденцы. Карманы у деда были очень глубокие, моей детской руки не хватало, чтобы достать до дна. Дед курил трубку и сосал конфеты. Видимо, он оправдывался перед бабушкой, что бросает курить, а на самом деле - просто был сластеной.

В нашей кухне вечерами, когда народ расходился по комнатам, у деда была негласная приемная. Он выходил покурить, и люди из нашего дома подходили и присаживались рядом. Начиналась негромкая беседа. Голоса у них разные - все мужские. Они как-то сплетались, переливались, мне было хорошо и уютно, головой старалась забраться к нему подмышку. А запах табака был приятен и дурманил. Тут находила меня мама или бабушка и отправляла спать.

Когда я и мои сверстники стали постарше, то облюбовали для игр асфальтовую площадку возле ворот. Там мы играли в салочки, прыгалки и прочие игры.

Надо сказать, что одна из молодых медсестричек, Варя, вышла замуж за чекиста. И вот в воротах больницы показывается чекист. «Чекист!», - и мы все, как горох, рассыпались в разные стороны. Он был весь в «коже», квадратный, небольшого роста, с широкими плечами, шеи не было, круглая голова, кепка надвинута на низкий лоб, глаза - щелочки, нос и рот - тоже, как щелочки. Вся фигура походила на краба, даже по цвету. Шел на кривых ногах, руки тоже согнуты в локтях. Придя домой, он сразу начинал «убивать» жену, стрелял из пистолета. Она металась по соседям. Он стрелял по дверям. Все ложились. Боялась его вся больница. Тогда «выпускали» Степана Яковлевича. Маленький сутулый старичок шел вверх по лестнице навстречу разъяренному чекисту. И тут происходило чудо: «Степан Яковлевич, простите меня, я больше не буду. Вот моя пушка, заберите ее, я иду спать», - примерно такие слова говорил чекист. На следующее утро он робко стучал к нам в дверь одним пальчиком: «Анна Александровна, извините, мне без оружия нельзя являться на работу». Один раз деда дома не было, и к чекисту вышел всеми уважаемый молодой хирург Алексей Николаевич Розанов, Тут чуть не произошло убийство, и только благодаря недюжинной силе и ловкости врача, все кончилось благополучно.

Степан Яковлевич был человеком глубоко верующим. У его кровати стояла дубовая резная тумбочка, на которой лежала Библия, в светлом мягком кожаном переплете. В центре обложки Библии было прикреплено изящное распятие из бронзы. Углы тоже были бронзовые, со вставленными в них цветными камнями. Это была святыня, и мне запрещалось ее трогать. В углу комнаты, ближе к окну, стоял письменный стол, на нем лампа с глубоким абажуром, и весь угол  до потолка был в иконах.

Но вот в наш дом пришла беда. Бабушка сломала шейку бедра. Хирург Валентин Сергеевич Маят заковал ее в гипс до пояса. Лежала она в хирургии на втором этаже. Дед ходил к ней каждый день после обеда. И так как в эти часы гардероб не работал, он считал, что «пробежать» по двору можно и без пальто. А была зима, холодно, дед простудился – двустороннее крупозное воспаление легких. Кроме того, у него была астма и стенокардия. Его положили в терапию, в тот же корпус, только на первый этаж. Чтобы спасти его, делали все возможное. Тогда не было антибиотиков, и положение было угрожающим, 5 февраля прошел кризис, а 6 февраля дед захотел видеть меня. Я остановилась в дверях палаты, меня всю сковало: на кровати лежал уже не он. Мама подталкивала меня, а я не могла ни пошевельнуться, ни произнести пи слова. Мне было тогда десять лет. К ночи мои родители успокоились, что все страшное позади, и уснули. Я не смыкала глаз. Как-то дед сказал мне: «Запомни, седьмое число для меня ~ роковое». Я почувствовала, что это седьмое число подходит. Ночью в дверь постучали. Отец быстро оделся и побежал. Но было уже поздно. У деда отнялся язык. Он показал, что хочет писать. У кровати деда все время находился дежурный пост. Дежурная сестра нашла карандаш, а бумаги не было. Она подставила ему белую табуретку. Он нацарапал какие-то каракули и умер. Эта табуретка много лет находилась в кабинете главного врача. Я ее видела даже после войны.

Гроб с телом деда стоял в «красном уголке» на сцепе. По углам гроба стояли четыре горшка с белой штамбовой сиренью. Сирень была чахлая, но живая. Живая сирень зимой, в трескучие морозы - это было для меня диковиной. На деда я старалась не смотреть, потому что это был не он.

Я жила, как в тумане - даже не знала о дне и времени похорон. И вот я иду из школы, а у 2-ой Градской больницы, навстречу мне, - процессия. Две или три пары лошадей, запряженные цугом. На головах у них - страусовые перья, как в цирке. Спины покрыты белой сеткой с бахромой. Они везут катафалк, белый, с золотом, с вычурными колонками, с висюльками и оборками, как на сказочных картинках. Но катафалк - пуст. Сзади люди несут гроб. Один из них - мой папа. Дальше опять идут люди. В первом ряду - моя мама. Она посылает меня домой, говоря, что на улице холодно, а идти очень далеко. Я смотрю на провожающих и поражаюсь — столько народа я еще никогда не видала. Этому морю людей не было конца, несмотря на то, что дорога шла вверх, к заставе. Говорили потом, что люди, несшие гроб, все время менялись и хотели нести его до самого кладбища. Но на Садовом кольце милиция не разрешила, и гроб поставили на катафалк. Похоронили Степана Яковлевича Попова на Ваганьковском кладбище. Это было в 1932 году.

Вспоминая теперь о событиях первой половины XX века, связанных с Медведниковской больницей, внучка ее первого главного врача и директора Елена Борисовна Попова особо выделяет те из них. которые были связаны с почитаемой святыней больничного храма - Козельщанской иконой Божией Матери.

Чудотворная Козельщанская икона Божией Матери итальянского письма была привезена придворной дамой Царицы Елизаветы Петровны в XIX веке из Италии на Украину. Находилась она в имении графов Капнистов Козельщина близ Полтавы.

Как чудотворная, икона проявила себя в 1881 году, когда исцелила тяжело больную дочь графа Марию, после чего для иконы построили часовню, а затем храм. При храме возникла женская община, и со временем образовался монастырь во имя Рождества Пресвятой Богородицы. В последствии икона прославилась еще многими исцелениями.

Когда в Москве, на Большой Калужской улице открылась больница и богадельня имени купцов Ивана и Александры Медведниковых, построенная на средства, завещанные ими на благотворительные цели, при ней был выстроен храм, освященный в честь Козельщанской иконы Божией Матери, в котором и находился чудотворный список с прославившейся иконы.

После революции 1917 года начались гонения на Церковь. Уничтожались храмы по всей России. Та же участь постигла и наши больничные храмы. Это было примерно в 1922-1923 годах. Начался разгром Козельщанской церкви: сначала сбросили крест, потом стали выбрасывать из окон церкви иконы и церковную утварь. Все это бросили на асфальтовую площадку возле ворот, чтобы сжечь. Среди прочих, там была и Козельщанская икона Божией Матери. Спасла икону монахиня Елена, в миру - Ольга Ивановна Ключарева. Она умоляла отдать икону ей и страшно кричала, казалось, что тело ее разорвется на кусочки. У кого-то из поджигателей дрогнуло сердце, и он выбросил икону из костра. Ольга Ивановна схватила ее, прижала к груди, обливаясь слезами и беспрестанно целуя икону, побежала к себе в комнату. Собственно говоря, это была не комната, а угол в комнате, где жили еще три пожилые женщины. Угол, в котором жила Ольга Ивановна, имел глухую дверь в соседнюю комнату, а стена была толстая, капитальная, и вот в эту образовавшуюся нишу, она и поместила икону.

Многие благочестивые женщины хлопотали о том, чтобы иконе было уютно. Среди них была и моя мама. Она повесила там изящно вышитые полотенца и занавесочки, сшитые из своего приданого, которое готовилось в монастыре еще до революции. Поставила там небольшую вазочку, куда, при первой возможности, ставила живые цветы. А Ольга Ивановна зажгла перед иконой неугасимую лампаду, горевшую день и ночь. Уголочек у Ольги Ивановны был небольшой: рядом с нишей, у окна, стоял столик, а напротив иконы - сундук со всем ее добром, на котором она спала, - вот и все ее богатство.

Ольга Ивановна была из семьи железнодорожника. Семья была многодетная. Мать не работала, отец был железнодорожным обходчиком. Он часто приходил домой пьяным, избивал жену, детям тоже доставалось - выбегали из избы, в чем были, босиком. Когда Олечка, старшая дочь, подросла, то решила постричься в монахини - замаливать грехи отца. В монахини она была пострижена с именем Елена, но настоятельница не оставила ее в обители, а благословила: «Иди в мир, сейчас война (1-я Империалистическая), и для ухода за ранеными нужно твое доброе сердце и ласковые руки». Так Олечка попала нянечкой к нам в больницу, где в то время был госпиталь. Для мирян ее монашеский постриг был тайным.

Олечка была хороша собой, на нее заглядывались мужчины, сватались даже врачи. Тонкий стаи, круглое личико, щечки, как два румяных яблочка, черные волосы, туго затянутые в толстую до пояса косу. Насколько я ее сознательно помню, волосы были уже с проседью, но седой она не была. Фигурка с тонкой талией, но уже согнутая. Ходила она по длинному коридору нашей большой квартиры, постоянно мурлыкая что-то себе под нос - это она пела молитвы. Говорила негромко, со всеми ласково, ровно, улыбка не сходила с ее уст. Жила она очень скромно, была уже на пенсии, подрабатывала по ночам: стегала одеяла у нас па кухне. Когда все уйдут спать, она вымоет пол, и так чистый и белый из широких досок, разложит на полу свою работу и, стоя на коленях, работает до утра. А потом - в церковь Ризоположения, иногда в Донской монастырь или к Иоанну Воину.

Одевалась Ольга Ивановна в черные одежды, много раз стиранные, выцветшие, но всегда чистые и хорошо отглаженные. Покрывалась платочком по-монашески, и только по праздникам: па Пасху и в день празднования Козельщанской иконы Божией Матери. - она надевала все светлое и, казалось, светилась сама. Каждый год весной 21 февраля по старому и б марта по новому стилю -это почти всегда бывало Великим Постом - торжественно отмечался праздник иконы Козельщанской Божией Матери. За день до праздника к Ольге Ивановне приходили помощницы - такие же скромные, как и она сама. Начиналось приготовление кушаний в большом количестве. Все тушилось и парилось (все постное). Этот день был их, они господствовали на кухне. Все остальные жильцы квартиры старались не выходить в этот день на кухню. На другой день приходил батюшка и остальные гости. Служили молебен, слышалось благозвучное церковное пение. Так жили мы все эти годы, но вот грянула страшная война - Великая Отечественная. Многие эвакуировались. В больнице открыли госпиталь. Нашей семье уехать не удалось, так как моя бабушка в первый же день войны сломала себе и другую шейку бедра, первую она сломала перед смертью деда. Она была нетранспортабельна. Помощи никто не оказывал. Кругом были сотни раненых. В госпитале оставался только один врач-хирург Франц Францевич Давид - обрусевший немец. Он не отходил от операционного стола и. чтобы не спать, делал себе уколы.

Немцы бомбили по несколько раз в сутки, стараясь попасть в завод «Красный Пролетарий», но больших повреждений не было. Зато кругом были страшные разрушения. На наш дом падали только «зажигалки», но их сразу гасили.

Нас всех заставляли спускаться в подвал нашего дома, но он не был приспособлен под бомбоубежище. При налетах была паника, давка, все бежали со своим скарбом и застревали с узлами в узкой двери. Мы с мамой тащили носилки с бабушкой. В дверь носилки было трудно пронести. От боли при сотрясениях бабушка теряла сознание. Тогда мы с мамой решили не поднимать ее наверх домой. Она лежала на носилках на цементном полу, а я оставалась возле нее и сидела на каком-то ящике целыми сутками. 12 августа 1941 года моя бабушка Анна Александровна Попова скончалась там же. Время от времени подвал наполнялся народом – это означало, что началась воздушная тревога. Однажды во время одной из бомбежек Ольга Ивановна сняла со стены чудотворную икону и с молитвой, неся ее перед собой, пошла вокруг территории больницы. К ней присоединились несколько верующих. Вернувшись, Ольга Ивановна объявила: «Сидите спокойно, с нами ничего не случится». И, правда, на наш дом больше ничего не падало.

В то время было запрещено быть верующим. Но уголочек Ольги Ивановны представлял из себя как бы небольшую часовню, куда приходили люди просить о помощи у Царицы Небесной перед Ее чудотворным образом, и Она помогала. Об этом я узнала много позже, встречаясь с людьми, приходившими к Ольге Ивановне, хотя раньше я иногда видела, как в ее дверь проскользнет какая-нибудь женская фигурка. Люди боялись, что кто-то узнает, и это для них плохо кончится. Сейчас трудно сказать, кому и в чем помогла икона.

Когда она находилась при больнице, конечно, она помогала выздоравливать, будучи чудотворным списком с Козельщанской иконы, знаменитой своими исцелениями. Я не могу сказать конкретно, кому именно и как она помогла, так как вся моя жизнь прошла во время гонений на Церковь и преследования верующих (я родилась в 1921 году). Но в глубине души у русского народа вера оставалась всегда.

Могу привести в пример такой случай, который я узнала совсем недавно от моего сверстника и друга детства Виктора Павловича Григорьева (родился в 1922 году). Когда в 1942 году он был призван на фронт, его мама Прасковья Ивановна вместе с нашей Ольгой Ивановной молились перед Козельщанской иконой Божией Матери, чтобы та спасла Витю от пули. И он, действительно, прошел всю войну и ми разу не был ранен. Наверное, он был ни один такой...

Напишу и о моем отце Попове Борисе Степановиче. Он ни разу не был арестован, хотя это неизбежно должно было быть.

В конце 20-х и начале 30-х годов он работал техническим директором ЦАГИ. До прихода фашистов к власти (в 1932 году) находился в длительной командировке в Германии для изучения военных самолетов. По возвращении в Союз и после его доклада в Наркомате, было объявлено об открытии нового КБ под его руководством. Кстати, родился он в Австрии, в городе Вене. Все это, вместе взятое, грозило ему репрессией, но работники первого отдела предупредили его об этом.

Отец уволился и перешел на работу в совершенно другую область. Все обошлось благополучно. Наверное, молитвы моей мамы помогли, спасла Козельщанская Божия Матерь.

После войны я вышла замуж. Встречались мы с Ольгой Ивановной только на кухне, и когда мы оставались одни, она тихим голосом рассказывала мне о прошлом. Так я узнала ее незатейливую биографию, кое-что о моем деде и нашей семье. Она, наверное, предвидела, что мне посчастливится дожить до тех времен, когда все вернется на круги своя.

Умерла Ольга Ивановна в середине 60-х годов в церкви Ризоположеиия на Пасху во время богослужения. В гроб ее положили в монашеском одеянии, и тогда люди узнали, что она была монахиней.

Икону Козельщанской Божией Матери после смерти монахини Елены передали в церковь Ризоположеиия на Донской улице, где она находится и по сей день.